В Одессе (1865–1867)
Поездка в Одессу к открытию Новороссийского университета. • Пути, по которым можно было ехать на юг России в то время. • Путь на Варшаву, Краков, Львов, Черновицы и Бессарабию, и дорожные впечатления. • Открытие университета. • Состав профессоров. • Смертность среди них и скорый выезд некоторых из них. • В.И.Григорович и Н.Н.Соколов, главные представители нового университета. Лицейский элемент в университете. • Три диспута. • Цель воспоминаний.
Открытие Новороссийского университета в Одессе было назначено 1-го мая 1865 года. Целый ряд ординарных и экстраординарных профессоров и доцентов (это была в то время еще новая должность) назначен был министром народного просвещения для занятия кафедр в новом университете. Некоторый контингент преподавателей составили лица, занимавшие до того времени кафедры в только что упраздненном тогда Ришельевском лицее; но главные и наиболее многочисленные силы притекли в новый рассадник высшего просвещения извне. Их дал более всего Петербург; чего в нем недоставало, добавили другие университетские города: Москва, Харьков, Казань и Киев. Было назначено несколько отставных профессоров, из которых некоторые проживали за границей. В числе лиц, отправившихся в Одессу из Петербурга, был и я, только что получивший тогда степень и диплом магистра «Римской словесности».
В то время, т.е. около двадцати лет назад, звание профессора и вообще университетского преподавателя считалось еще очень почетным. Кроме того, университеты только что получили новый устав, давший им самоуправление и значительно увеличивший как учебные средства заведения, так и содержание преподавателей. Общее настроение в них было бодрым, ярко сияла надежда, что при новых штатах, поднявших библиотеки, кабинеты и лаборатории, и ввиду новых ученых сил, тогда в значительном числе возвращавшихся из-за границы, высшему русскому образованию предстоит хорошее будущее. Надежда эта вполне разделялась и нами, тогда начинавшими свое ученое поприще по возвращении из заграничной командировки, и потому я отправился на службу в новый университет очень охотно. Южное положение Одессы, теплый климат, море, историческая почва берега Понта Эвксинского — все это только усиливало в моих глазах привлекательность нового университета. Я всегда любил Петербург и с трудом представлял себе возможность для человека, знакомого с удобствами европейского города, жить в России вне столицы нашего государства; однако этот раз я покидал Петербург без сожаления.
Но, девятнадцать лет тому назад, совершать путешествие от Балтийского моря к Черному было дело очень нелегкое. В то время наиболее комфортабельным путем из Петербурга в Одессу был путь через Варшаву и Вену до Базиаша (в Венгрии) по железной дороге, от Базиаша на австрийском пароходе по Дунаю до Галаца, откуда уже на пароходе русского общества пароходства и торговли по Черному морю до Одессы. Путь этот, хотя был длинен и дорог, но им пользовались многие, тем более что он не был продолжительнее чисто русских путей, хотя бы самых коротких. В каких-нибудь 10 дней по нему наверняка можно было добраться до места. Его некоторые из профессоров взяли. Русские же собственно пути были следующие: самый длинный, но казавшийся наиболее удобным, был из Нижнего по Волге до Царицына, затем по железной дороге до Калача, оттуда по Дону, по Азовскому морю и, наконец, по Черному. Он требовал из Петербурга до Одессы двух недель непрерывной езды: им никто не поехал. Самым обыкновенным путем был путь по Варшавской железной дороге до Острова, оттуда в дилижансе до Киева, из Киева на пароходе по Днепру до Екатеринослава, из Екатеринослава в дилижансе до Никополя, из Никополя на пароходе опять по Днепру, с остановкой в Херсоне, и, наконец, по Черному морю. Он требовал не менее 9 дней непрерывного движения и был утомителен. Тем не менее, им отправились те, которые желали избегнуть езды на перекладных, что было неизбежно при пути на Москву, где кончалась железная дорога, Харьков и Кременчуг. Я нашел, что самый скорый и менее других дорогой путь — заграничный, но только не по Дунаю и Черному морю, а через Галицию и Буковину, и затем через Бессарабию, и поехал на Варшаву, Краков, Львов, Черновицы, Новоселицу и Кишинев. Железная дорога шла непрерывно до Львова, оттуда ходил дилижанс до Черновиц, из Черновиц езда совершалась в еврейском экипаже до русской границы (Новоселицы), а от русской границы, на расстоянии 30 верст слишком, на перекладных.
Говорю об этих способах передвижения с севера [на] юг России для того, чтобы дать тем некоторую характеристическую черту нашему недавнему прошлому. Когда сравнишь нашу нынешнюю, хотя тоже небогатую материальную культуру, с той, какою мы наслаждались менее чем два десятка лет тому назад, то все-таки прогресс в нашей жизни является несомненным. А это большое утешение.
Путь, взятый мною при отправлении в Одессу, был тем хорош, что давал мне случай хоть немного познакомиться с двумя интересными городами — Варшавой и Львовом, в которых до тех пор мне бывать не приходилось. Варшава в то время состояла еще на военном положении, вызванном восстанием 1863 года. Понятно, что общественной жизни в ней было не много и познакомиться с ней, хотя сколько-нибудь, не было возможности уже и потому, что по случаю последовавшей 12-го апреля (1865) смерти наследника Российского престола, Николая Александровича, все общественные увеселения прекратились, приезжему русскому деваться было решительно некуда. К стеснительным условиям пребывания там присоединилось еще то, что вечером обязательно было выходить из дому не иначе, как с зажженным фонарем. Если местные жители к этой необходимости уже попривыкли, то приезжему, не говоря о совершенно лишнем расходе на фонарь, это было совсем не по вкусу. Волей-неволей я должен был купить фонарь; зажег в нем свечку и пошел по улице, но такое путешествие мне скоро показалось до того стеснительным, что через четверть часа я воротился в свою гостиницу, из которой предпочел не выходить и на следующий вечер. Познакомившись с внешним видом города, с некоторыми церквами и с Лазенками, я отправился на третий день дальше с впечатлениями, не особенно радостными. Ничего подобного ни раньше, ни после, ни в своем государстве, ни за границей мне не приходилось испытывать; жалко было поляков, доведших себя до такого сурового с ними обращения; не весело было смотреть и на русских, принужденных удерживать беспокойный народ железною рукою в покорности.
Как Варшава мне показалась городом с почти совершенно замершею жизнию, так Краков, в который я приехал вечером и остался только переночевать, был полон движения. Кофейни были битком набиты народом и переполнены газетами. Бойкая жизнь, шумный говор приятно поразили меня после Варшавы в этом старопольском городе, мрачном и тесном снаружи, каким он мне тогда показался. Но дни моего путешествия были рассчитаны, мне хотелось пробыть несколько дней во Львове и познакомиться с положением тамошних русских или русинов, как они там называются, и потому, оставив знакомство с Краковом до другого раза, я на другой же день поспешил во Львов, куда у меня были письма и посылки из Петербурга.
Восточная Галиция и в частности Львов, ее столица, вся эта исконная русская земля, в то время чрезвычайно редко была посещаема русскими учеными и писателями, и потому тогдашнее положение ее русского населения было почти совсем неизвестно нашему образованному обществу. О положении этом, тяжком, убогом и забитом, я тогда же написал несколько строк в «С.-Петербургские ведомости», издававшиеся В.Ф.Коршем, и затем недавно говорил о нем в одном журнале, в статье, написанной по поводу известного Львовского процесса (см. мою книгу «Статьи для публики» I. стр. 167–188). Поэтому я не стану здесь распространяться о своих впечатлениях, вынесенных мною из города Льва и Даниила Галицких. Скажу только, что я был принят представителями тамошнего русского общества с большим радушием. Им так было не в привычку видеть в стенах своих русского ученого, заинтересовавшегося их судьбою, что во все время моего короткого пребывания там я буквально не оставался один ни на минуту. Со слезами на глазах некоторые из них рассказывали мне про свое горькое житье-бытье, про свое положение, поистине тяжкое, безысходное. Львовский процесс 1882 года показал всему миру, на какую жалкую жизнь обречены среди смертельно враждебного им польского общества эти пасынки Австрийской империи даже в настоящие дни, когда все другие народы монархии Габсбургов так гордо подняли свои головы, требуя политической и административной автономии, уважения своей народности, своего языка, полной свободы своего национального развития. Что же было с ними тогда, двадцать лет назад, когда, несмотря на конституционную попытку, следовавшую за несчастной для Австрии итальянской кампанией, во всей стране царил еще полный абсолютизм, и когда для загнанного и практически бесправного населения не было защиты ни в гласном суде с присяжными, тогда еще не введенном в Австрии, ни в своих представителях в общем парламенте, как это было при недавнем обвинении в государственной измене Добрянского, Наумовича, Маркова, Площанского и проч.? Несчастные люди, за которыми польское общество и подчинявшаяся ему администрация не хотели признавать даже права называть себя русскими, писать российскою гражданскою азбукой, читать издаваемые в России книги, горько жаловались мне на нашу великую страну, как им казалось, забывшую о существовании трех миллионов душ однокровного народа, оторванного историей от общей родины и не видящего исхода своему невыносимому положению вне нового соединения с этой общей родиной. «Обратите нас хоть в крепостное состояние, но только вырвите нас из ногтей поляков», — говорил мне, сквозь слезы, один из патриотов, по-видимому, особенно чувствовавший горечь приниженного состояния своего народа, отданного на жертву врагов его. Я старался утешать добрых людей, видевших мое превосходство над собой уже в том, что я не знаю польского языка и не имею нужды говорить по-польски, без чего им нельзя сделать шага, я старался утешать их, как мог, и вместе с тем извинять Россию, которая, говорил я, совсем не безучастно смотрит на их судьбу, но в качестве великой державы, ведущей мировую политику, не может не принимать во внимание общего хода дел и без особенно благоприятных обстоятельств поднять галицийский вопрос так, как этого требуют и их, и наши государственные и национальные интересы.
Я.Ф. Головацкий
Я уже хорошо познакомился с профессором Я.Ф.Головацким, каноником Петрушевичем, представителями местной учености, с редакцией журнала «Слова», издававшегося Б.И.Девицким, побывал в «Народном Доме», т.е. в клубе русского общества, слушал в нем оперу «Наталка Полтавка», посетил даже одно страховое общество, которым заведовал один из местных русских, и, наконец, уже взял билет для отъезда в дилижансе на следующий день, как был приглашен в полицию для объяснений цели и продолжительности своего пребывания во Львове, но успокоил ее тем, что мог показать свой билет для отъезда в Черновицы. Между тем во Львов приехал мой университетский товарищ П.Н.Полевой, следуя тем же путем в Одессу. Я свел его к своим новым знакомым, к которым у него были письма из Петербурга, и уехал в Черновицы, обещаясь дождаться там его, чтобы ехать вместе с ним на почтовых от русской границы.
Мой будущий спутник не заставил себя ждать более суток, и мы, переехавши в комфортабельном экипаже из Черновиц в Новоселицу, понеслись на почтовых по Бессарабии сломя голову в Одессу, желая прибыть туда накануне открытия университета. И, действительно, приехали вовремя, хотя и не без приключений, без которых редко обходилась в то время езда на почтовых, особенно в такой малокультурной местности, какова Бессарабия.
Арцимович Адам Антонович с дочерью Марией.
В самый день приезда (30-го апреля) мы побывали у попечителя А.А.Арцимовича, с которым я имел случай познакомиться за год до того в Берлине, во время его кратковременной командировки за границу, и затем виделся в Петербурге незадолго до нашего отъезда в Одессу. Остальное время дня мы посвятили частию на отдых, а частию на некоторое ознакомление с городом, который хотя и показался с виду довольно богатым, но мало располагал к себе признаками своего неблагоустройства. Одесса, теперь довольно красивый и прекрасно вымощенный город, девятнадцать лет назад представляла собой непролазную грязь после каждого дождя и неимоверную пыль, когда было сухо.
На этот раз в городе было довольно грязно по причине бывшего ночью дождя, который порядочно-таки потрепал нас в дороге. Но эта грязь была ничто в сравнении с тою, с какою нам пришлось вскоре познакомиться, о пыли же мы пока еще не имели никакого представления. Тем не менее, первая прогулка по Одессе невольно поставила перед нами вопрос: можно ли жить в этом городе нам, петербуржцам? Я решал вопрос скорее отрицательно, Полевой — скорее положительно. Будущее показало, что я был больше прав: Полевой выехал из Одессы через два года, а я через два с половиной. Однако жизнь в Одессе я никак не могу причислить к неприятным моментам моего существования. Она была ни скучна, ни особенно весела, но так как здесь были первые мои шаги на профессорском поприще, то она мне очень памятна и, во всяком случае, возбуждает гораздо более приятных, чем неприятных воспоминаний. Я даже пустил в почву этого города некоторые корни и, выехавши из него, долгое время считал себя полуодесситом.
Помню живо, как мы вошли в первый раз в университет в качестве участников празднества его открытия. Вошли мы никому неведомые. Другие петербуржцы не поспели к этому дню, а прежних лицейских профессоров, как и тех, которые явились из провинциальных университетов, мы никого не знали. Вошедши в актовую залу, мы заняли места, назначенные для преподавателей. Единственного знакомого нам человека, попечителя, еще не было. Между тем являются бывшие лицейские власти, до последнего момента еще не слагавшие своих должностей, и инспектор лицейских студентов, г. Юргевич, просит нас оставить занятые нами места, так как они предназначены для преподавательского персонала. Мы улыбнулись, но продолжали сидеть. Юргевич настаивал, но в это время исправлявший должность директора лицея г. Богдановский останавливает его замечанием, что, вероятно, он видит перед собой приезжих профессоров. Тогда мы отрекомендовались и познакомились с новыми товарищами.
И.Дм.Соколов
Наконец, явился и попечитель и познакомил нас с другими, между прочим, и с новым ректором, И.Дм.Соколовым, бывшим профессором математики в Харьковском университете. Явилась княгиня Воронцова, вдова знаменитого генерал-губернатора. Попечитель и некоторые местные профессора, обращаясь к ней, оказывали знаки глубокого почтения, которого эта умная и добрая женщина вполне, впрочем, заслуживала. Начался акт открытия университета. Он прошел чисто официальным порядком. Не было ни речей, ни чего-либо другого, похожего на празднество по поводу события, очень важного не только для города, но и для целого края, даже для целой России, обогатившейся новым университетом. Я послал телеграмму в «С.-Петербургские ведомости», как это условлено было между мною и Коршем.
Стали мало-помалу собираться и назначенные в новый университет профессора, не поспевшие к его открытию, и началась организация университета. Нужно было устраивать лаборатории, кабинеты, пополнять доставшуюся нам в наследство лицейскую библиотеку; на все это была отпущена специальная сумма. Других занятий по университету не было, так как не было ни студентов, ни, следовательно, экзаменов, обыкновенно происходящих в мае. Время приближалось к каникулам. Некоторые из приехавших снова уехали.
Меня пригласили поселиться на лицейской даче, на так называемом Малом Фонтане, куда переехал из города ректор и некоторые чиновники университета. Там я и провел лето, не имея другого развлечения, кроме никогда не надоедавшего вида на море, на его вечные волны, то тихие, то бурные, и нередко, при виде постоянно выступающих из-под горизонта судов с натянутыми парусами, уносясь воображением в те далекие времена, когда на этих самых берегах кипела жизнь торговых эллинских колоний, жизнь людей иной, но роскошной культуры, каждый след которой представляет теперь для нас предмет высокого, увлекающего интереса.
К началу учебного года, во второй половине августа, профессорский персонал был на лицо уже в полном своем составе, на сколько он мог образоваться в меру свободных научных сил, какими тогда могла располагать Россия. Состав этот не был слишком блестящ, особенно при участии в нем значительного лицейского элемента; но он был, говоря вообще, никак не ниже того, каким располагает Новороссийский университет после почти двадцатилетнего своего существования. Лучше всех был сформирован физико-математический факультет. В нем были, бесспорно, крупные люди: химик Н.Н.Соколов, ботаник Л.О.Ценковский, математик И.Дм.Соколов (ректор); между доцентами его, подававшими надежды и людьми не безызвестными, были ботаник Янович, химик Абашев, к которым вскоре присоединился и приобревший потом большую известность Мечников. Не был плох на первый раз и историко-филологический факультет.
В.И.Григорович
В нем были наиболее крупными учеными силами В.И.Григорович и академик П.С.Билярский, первый — знаменитый славист, второй — известный исследователь по церковнославянскому и русскому языкам; хуже всего в нем была представлена история, пока кафедры всеобщей истории не занял профессор Брикнер, потом, впрочем, переехавший в Дерпт.
Брикнер А.Г.
Юридический факультет был положительно слаб, несмотря на то, что в состав его входил старик А.В.Куницын, из так называемых питомцев Сперанского, взявший на себя чтение римского права, и доценты Леонтович и Вольский, из которых первый уже заявил себя до этого времени дельными работами по истории русского права («Литовский статут»), а последний большим трудом по политической экономии («Об обработке земли крестьянами собственниками»). Повторяю, университет не был в начале своего существования богат учеными силами, но не был и слабее других провинциальных университетов. Во всяком случае, он начал свою деятельность при общем сочувствии города и с надеждами на блестящую будущность, до сих пор, правда, мало оправдавшимися.
А.В.Куницын
Но, Боже мой, как мало из тех, кому было суждено быть первыми деятелями Новороссийского университета, осталось в живых! Умерли не только старики, как Лапшин и Куницын, не только люди, явившиеся в него уже пожилыми, как Билярский, Григорович, ректор Соколов, Маркузен (физиолог), умер-ли люди, начавшие в нем свою деятельность в цвете лет, как Соколов (химик), Янович (ботаник), Власьев (юрист), Смирнов (историк), или даже еще совсем молодыми, как Абашев (химик), Вольский (экономист). Не знаю, жив ли Струве, читавший греческий язык, впоследствии директор или старший наставник гимназии при петербургском филологическом институте. Несомненно, живы остались я с Полевым, Ценковский, давным-давно покинувшие Одессу, три профессора из лицейских (гг. Богдановский, Юргевич и Карастелев), не покидавшие этого города, да профессор Леонтович, питомец киевского университета. Судя по некоторым данным, жив и г. Палимпсестов, читавший некоторое время по открытии университета сельское хозяйство. Видно, однако, что ни климат Одессы, ни условия тамошней университетской жизни не благоприятствуют здоровью людей науки.
Климат Одессы, подверженной господству северо-восточного и восточного ветров, есть климат сухой, несмотря на приморское положение города, и подвержен необыкновенно резким переменам. Поэтому смертность в этом городе чрезвычайно велика, составляя, по обнародованным в 1865 году (Труды одесского статистического комитета) исследованиям д-ра Финкеля, 45,5 человек на тысячу жителей в год, то есть такую смертность, при которой один умерший приходится на 23,3 жителя, так что нынешняя смертность Петербурга, где умирает 32,1 человек на тысячу, должна считаться, по отношению к одесской, в высшей степени благоприятною. Понятно, что посылка некоторыми петербургскими докторами больных в Одессу никогда не дает хороших результатов. Первой жертвой этого недоразумения пал на моих глазах профессор-академик Билярский.
П.С.Билярский
Рослый и, по-видимому, здорового сложения мужчина, страдавший в Петербурге грудным катаром, с которым он мог прожить еще много лет, он переехал в Одессу прямо в надежде на поправление здоровья, но стал таять там до того быстро, что через год мы его уже хоронили. На меня лично одесский климат действовал так дурно, что я, не доверяя помощи местных врачей, через два года счел уже нужным съездить в Вену посоветоваться с знаменитым Шкодой и, чувствуя сильный упадок сил, стал серьезно опасаться за свою жизнь. Но стоило мне переехать из Одессы в Казань, как я немедленно стал поправляться самым очевидным образом. Особенно губительно одесский климат действовал на нервы приезжих профессоров. Янович через три года сошел с ума и был отвезен в Петербург в лечебницу Штейна, где я один раз навестил его, и вскоре умер. Очень близкий мне человек Мих. Март. Вольский, отличавшийся, казалось, железным здоровьем и обладавший особенно крепким желудком, дошел до крайнего нервного расстройства и тоже умер в помешательстве, в больнице для умалишенных в Петербурге.
Н.Н.Соколов
Два другие профессора, расположением которых я дорожил и которых всегда ценил, химики Н.Н.Соколов и Дм.Н.Абашев, также страдали сильнейшим нервным расстройством. Первый из них, под влиянием склонности к раздражению, был доведен до весьма неприятного столкновения с Вольским и должен был оставить Одессу (умер в Петербурге); второй не захотел покинуть города, сделавшегося ему ненавистным, но сделался мизантропом, вел несколько лет странный и до крайности уединенный образ жизни и преждевременно умер, переживши, впрочем, и Вольского, своего приятеля, и химика Соколова, своего недруга.
Неблагоприятное климатическое влияние Одессы на приезжих профессоров, особенно отражавшееся на нервном расстройстве, без сомнения играло немаловажную роль в тех недружелюбных отношениях между ними, которые начались почти с первых же дней по сформировании университета и скоро дошли до весьма напряженной степени. В то время, когда я уезжал из Одессы (в ноябре 1867 года), отношения между разными группами преподавательского персонала были уже значительно натянуты; уже и тогда взаимная вражда, особенно на физико-математическом факультете, имела несколько случаев довольно резкого обнаружения. По своему тогдашнему положению — положению доцента, т.е. лица, не участвующего в заседаниях совета, я не мог возбудить против себя особенно сильной вражды в ком бы то ни было, но все-таки оставлял Одессу, как город, в котором не очень легко живется в университетском мире. Однако те неприятности и столкновения, свидетелем которых мне довелось быть, были цветочками в сравнении с теми, какие проявились впоследствии. Едва прошел год или полтора после моего выезда, как одесский университет стали покидать один за другим его лучшие члены. Принуждены были уйти оба Соколовы (ректор и химик), Ценковский, Маркузен, Григорович, покинули университет и позже прибывшие в него Брикнер, Сеченов и др., стали уходить даже и такие люди, как Струве, как, наконец, Цитович, сожалеть о выезде которых университету не было большого основания. Вообще, Одесскому университету как-то не счастливилось с самого начала и не счастливится до настоящей минуты. То смерть безжалостно косила его преподавателей, то они покидали его, не видя возможности спокойного существования. Я никогда не прерывал вполне связей с Одессой и знаю, как мало и теперь сладости в тамошней университетской жизни. Недавний выход из Одесского университета нескольких профессоров избавляет меня от необходимости приводить тому доказательства.
Впрочем, моя речь не о настоящем, а о прошедшем. А от этого прошедшего остались и приятные воспоминания. И прежде всего, приятно остановиться на людях, украшавших собой то учреждение, в котором мне приходилось действовать в качестве их младшего товарища. Такими людьми из умерших теперь (о живых говорить неудобно) были: Виктор Иванович Григорович, Николай Николаевич (Парамонович тож) Соколов.
Из славного триумвирата русских славистов, сошедших теперь в могилу, Срезневского, Григоровича и Бодянского, я знал лично двух первых. При всем уважении к памяти моего бывшего учителя, И.И.Срезневского, я не поколеблюсь поставить выше его Григоровича. И тот и другой были люди большой учености, и оба были способны своим умом и сердцем возбуждать к себе глубокую привязанность, но память Григоровича, с которым я был гораздо меньше близок, чем со Срезневским, для меня священнее. Ученость Григоровича была поразительная: она поражала не только в его специальной области, но и во многих других. Со Срезневским можно было не только спорить, но и выходить из спора победителем, с Григоровичем никогда. С ним было даже страшно говорить о науке, несмотря на всю его младенческую кротость и самую утонченную вежливость. Касалось ли дело филологии, этнографии, географии, истории, везде он обнаруживал подавляющую массу самых разнообразных и мелочных сведений. Всецело преданный науке, только одной науке, он в каждый данный момент, по какому угодно предмету, преподающемуся в историко-филологическом факультете, буквально засыпал своего собеседника данными, даже относившимися к специальной области последнего. Писал он не много, но все, что он написал, было драгоценно и собиралось его многочисленными учениками, как реликвии. Мне не раз приходилось расставаться с его статьями, печатавшимися иногда в самых малоизвестных изданиях, чтобы удовлетворить усиленной просьбе того или другого из прежних учеников его. Действие его на слушателей даже в последнюю пору было самое сильное: все его ближайшие слушатели, то есть, люди, избиравшие славянские наречия своей специальностью, любили его до страсти, до обожания. Он не только увлекал их своей восторженною преданностью к науке, но и учил их с таким мастерством, так скоро ставил их на ноги в своей области, что едва ли какой-либо другой русский профессор мог указать на такую живительную непосредственную плодотворность своей преподавательской деятельности. Таков был Григорович как ученый и профессор; таков он был в Казани, таков он был в Одессе. И там и здесь он составлял истинную гордость университета и был бы гордостью всякого ученого учреждения, какой угодно академии.
Но этот славный русский ученый был скромен до убожества, скажу даже, до смешного. Он не только никогда не говорил о своих трудах, но и умалял себя как нельзя более пред всяким, кто сделал что-нибудь в его области. Этою скромностью пользовались его собратья по науке, злоупотребляли ею и просто обижали несчастного. О Григоровиче громко говорили во всем западном и южном славянском мире, но в России, вне мест его жительства, о нем говорили мало и даже старались забывать о нем. Можно было заметить, что покойник в глубине души чувствовал эту несправедливость, но выражался он о своих соперниках не иначе, как тоном глубокого почтения, и старался выставлять их заслуги пред наукой в самом ярком и в самом выгодном свете. Вместе со своею скромностью Григорович соединял идеальное бескорыстие, редкую готовность помочь в нужде всякому, даже самому недостойному человеку. Он вел самый непритязательный образ жизни, отказывал себе в самом необходимом комфорте, заходя в этом отношении даже за границы благоразумия, но отказать человеку, нуждающемуся в том, что он мог уделить из последних грошей, для него было дело невозможное. Честолюбие ему было совершенно чуждо. Ничего он не искал, ни у кого не заискивал для получения какого бы то ни было материального блага, и устранял себя всеми мерами от всего, что давало ему почет перед другими или лишнюю материальную выгоду. Тем не менее, наш факультет, если не ошибаюсь, единогласно выбрал его в деканы, как самого достойного своего сочлена. Но как администратор Виктор Иванович не обладал большими дарованиями. Он не был создан управлять чем бы то ни было, и стушевывался в своей роли предводителя факультета больше, чем этого требовала польза последнего. Но благородство его характера, чувство полной справедливости, постоянное стремление оказать содействие всякому доброму делу или намерению производили то, что в нашем факультете интрига была бессильна замутить взаимные отношения, и во все время моего пребывания в Одесском университете товарищеские отношения одного члена к другому не были ни разу нарушены, по крайней мере во внешних проявлениях.
Как Григорович был центром тяжести историко-филологического факультета, так Н.Н.Соколов был центром тяжести физико-математического факультета. Не мое дело судить об учености химика: я могу только сказать, что как в Петербурге, так и в Одессе его считали знатоком своей науки и мастером в преподавании. К этому могу прибавить, что у него была огромная для частного лица библиотека (тысяч семь или больше томов) и что он занимался своей наукой не только с постоянством, но и со страстью, с увлечением. Преподавая в Петербургском университете, он, чтоб пользоваться большею независимостью в занятиях, устроил для себя на свой счет особую лабораторию. Отчасти ученая авторитетность, отчасти широкое образование, какое редко встречается в русском натуралисте, но еще более того стойкость убеждений, сильный характер и нравственная строгость делали его лицом, которому в факультете не было равного по значению. Потому-то, когда началась организация факультетов в новом университете, о выборе кого-нибудь другого в деканы физико-математического факультета не могло быть и речи.
Соперником ему мог быть только его друг и университетский товарищ, известный ботаник Л.С.Ценковский, но тот отстранял от себя всякую мысль об этой конкуренции и прямо отказывался от административных должностей в университете. Таким образом, Соколов был избран деканом, и вместе с тем физико-математический факультет с первого же раза занял в университете господствующее положение. Всякое дело в факультете, на стороне которого стоял его энергический декан, считалось заранее выигранным. Даже вскоре начавшаяся вражда между деканом и ректором, смертельно друг друга ненавидевших, не поколебала значения первого ни в факультете, ни в совете. Ректорская партия была и меньше числом, и слабее по нравственному и ученому значению своих членов; все, более сильное, энергическое, независимое, сочувствовало Н.Н.Соколову. В злобе своей на своего противника И.Дм.Соколов (ректор) дошел до того, что велел в бумагах называть его официально не Николаем Николаевичем, как Соколов всегда назывался и писался, а Николаем Парамоновичем, что более соответствовало формальному акту о рождении Соколова. Я не принадлежал к числу лиц, враждебно относившихся к ректору, и даже относился к нему с уважением, которого он в некоторой степени и заслуживал, но мне было странно в столь умном и почтенном человеке видеть мелочность, не отказывавшуюся искать средств к нанесению обиды врагу в некоторых особенных обстоятельствах его рождения или крещения. Оба Соколова давно уже покоятся в могиле, и потому ничто не мешает произнести беспристрастный приговор о каждом из них. Беспристрастный же приговор будет тот, что если по уму противники и были равны или близки друг к другу, то по высоте нравственного характера это были величины малосоизмеримые. Н.Н.Соколов был сама честность, гуманность и справедливость, тогда как к И.Дм.Соколову нельзя было бы ни в каком случае приложить вполне ни того, ни другого, ни третьего качества. Этот последний мог сближаться с людьми самыми неопрятными в нравственном отношении, несмотря на свою природную доброту, был способен топтать в грязь всякого своего противника и обнаруживал крайнее пристрастие в суждениях, когда дело касалось лиц, ему преданных или враждебных. Как можно несмотря на его крайнюю нервность, нельзя было не почувствовать глубокой симпатии, и которое, особенно на молодых людей, производило обаятельное действие! У Н.Н.Соколова, как и у всякого стойкого и с независимым характером человека, было много врагов в жизни, но мне его имя всегда будет представляться светлым и заслуживающим самой доброй памяти.
Таковы были два наиболее видных представителя нового университета в первое время, и я всякий раз обращаюсь к ним с мыслью, когда думаю о лучших силах и лучших людях, ознаменовавших собою начальный период университетской жизни в Одессе. Вообще об этой жизни трудно сказать что-либо определенное и характеристическое. Лица, сошедшиеся из разных мест, внесшие из прежних мест своего воспитания или преподавания разные традиции, не могли слиться ни в каком общем стремлении, кроме, быть может, стремления видеть новый университет пришедшим со временем к наибольшему процветанию. Вообще же говоря, царствовала большая разноголосица во всем, что касалось отношений преподавательского персонала к попечителю, к студентам, к городу. Устроенные ректором еженедельные собрания у себя на дому, где охотно принимались все профессора и преподаватели университета с семействами, объединили несколько лишь небольшой кружок лиц, составивших ректорскую партию; приемные вечера у попечителя посещались мало и обыкновенно лицами, не желавшими стоять близко к ректору; с городским обществом входили в знакомство почти исключительно молодые профессора и доценты, игравшие роль женихов, или считавшиеся такими. Наиболее резко отличавшийся от других тип представляли бывшие лицейские профессора. Привыкшие к другим отношениям к начальству, чем какие обычны у профессоров университета, они не могли, как следует, войти в новую роль членов автономически управляющегося университета и, любя искать поддержки своим желаниям или домогательствам на стороне, нередко проявляли весьма некрасивый дух интриги и тем портили отношения университета к попечителю. В интриге этой некоторые из них заходили дальше пределов, полагаемых самыми простыми правилами сравнивать его с Н.Н.Соколовым, с лицом, к которому, нравственности и приличия, и поведение этих людей составляет, быть может, наиболее мрачную сторону моих воспоминаний об Одессе. Находились между этого рода профессорами такие, которые вмешивались даже в семейные дела других и считали для себя удовольствием их расстраивать.
Словом, лицейский элемент в новом университете был, как мне (и не одному мне) казалось еще тогда, дурной закваской, которая не переставала давать себя чувствовать ему до самого последнего времени и чувствуется, по-видимому, даже и по сию минуту. Необходимо принять и то во внимание, что большая часть переданных университету лицеем профессоров была ниже своего нового положения, и интересы науки ей были совершенно чужды. А как только в университетских корпорациях заводится элемент, смотрящий на профессуру лишь как на служебную карьеру, расстройство университетских дел неизбежно, и в таком университете напрасно было бы ждать мира и согласия. Жертвами возникающих замешательств и раздоров обыкновенно бывают люди, преданные науке и наиболее дорогие для университета: они не выдерживают этого духа грязной интриги, старающейся проникнуть во все университетские отношения, и покидают университет, а интриганы остаются и торжествуют. Одесский университет знает это, быть может, более чем всякий другой, за исключением, быть может, Киевского.
Моя роль в Одесском университете, как я уже замечал раньше, была очень незначительная. Я занимал там должность доцента, следовательно, не был членом совета, да и летами был едва ли не всех моложе. Поэтому каких-нибудь выдающихся обстоятельств, хотя бы столкновений, в тамошней моей жизни быть не могло, если исключить один диспут на юридическом факультете, в котором мне, филологу, пришлось принять живое участие. Обстоятельство это настолько характеристично для первоначальной истории Новороссийского университета, что я решаюсь рассказать его.
Легко понять, что кафедры в новом университете не могли быть заняты сразу, когда вакантных кафедр достаточно было и в старых университетах. Но так как естественно было предполагать, что занять место в новом университете легче, чем в старом, то в Одесский университет стали являться такие охотники до преподавания, которые не вдруг бы осмелились предложить себя какому-нибудь старому университету. К числу таких претендентов на профессорское звание в новом университете принадлежал некто П-ф, доктор прав Лейпцигского университета, но бывший, кажется, уроженцем нашего Прибалтийского края. Он думал начать свою ученую карьеру в России выдержанием экзамена на магистра в одном из русских университетов, но так как с этим экзаменом он потерпел неудачу уже в трех университетах, то ему пришла в голову мысль перестать до поры до времени думать о приобретении магистерской степени, а прямо начать читать лекции в качестве приват-доцента в Новороссийском университете. С этою целью он запасся в Петербурге разными сильными рекомендациями к новороссийскому генерал-губернатору, недавно умершему П.Е.Коцебу, а отчасти, кажется, и к попечителю учебного округа, и явился в Одессу. Но для получения права чтения в университете в качестве приват-доцента необходимо представить факультету диссертацию и защитить ее на публичном диспуте. П-ф напечатал в Одессе небольшую брошюрку по римскому праву и представил ее в юридический факультет в виде диссертации. Но юридический факультет в Одессе в это время (осенью 1865 г.) состоял пока из одних бывших лицейских профессоров, за исключением вошедшего в его состав киевского приват-доцента Ф.И.Леонтовича, впрочем, до переезда в Киев также читавшего лекции в Одесском Ришельевском лицее. Но важнее всего в данном случае было то, что в факультете не было ни одного специалиста по римскому праву, и потому диссертация П-фа была принята в факультет без затруднения.
Я не знал ничего ни о П-фе, ни о его диссертации, ни о решении юридического факультета, как вдруг в субботу вечером, накануне диспута, получил экземпляр этой диссертации с уведомлением о предстоящем на другой день диспуте. Мало интересуясь делами других факультетов, я сначала отложил было принесенную мне брошюру в сторону, едва пробежав ее заглавие, но, взявши спустя некоторое время ее в руки, тотчас заметил, что она трактует о вопросе, мне достаточно известном по римским древностям. Решившись прочитать из любопытства несколько строк, я скоро заметил, что автор диссертации имел в виду надуть факультет, не имевший специалиста, что диссертация его есть не что иное, как произведение грубейшего невежества, соединенного с крайнею недобросовестностью, что в ней не только бездна нелепостей, но еще нелепостей, подтверждаемых ложными цитатами. Первым моим движением после таких впечатлений было сейчас же отправиться к главному члену тогдашнего факультета А.М.Б-му (декана еще не было в одесском юридическом факультете, и обязанности его исполнял в то время ректор, математик) и сообщить ему о своих наблюдениях. Г-н Б-ий был, по-видимому, несколько озадачен тем, что ему было сообщено мною, но старался придать делу такой вид, что все это пустяки, на которые не стоит обращать внимания. Но так как мне казалось, что принятие такой диссертации, феноменальной по своему невежеству и недобросовестности, было бы позором для университета, и что пропустить одобрение ее без протеста, по крайней мере, со стороны специалистов по римским древностям, было бы непозволительным равнодушием к интересам университета, то я заявил г. Б-ому, что я после разговора с ним считаю себя в необходимости возражать на диспуте, и дать диссертации надлежащую оценку. Возражать я думал только для очистки совести, никак не думая, что это поведет к немаловажным практическим последствиям. Но вышло иначе.
Перед диспутом П-ф сказал длинную речь, по содержанию своему большею частию совсем не относившуюся к предмету диссертации, так что, в конце концов, был остановлен ректором, напомнившим ему, что он говорит слишком долго и не к делу. Речь, таким образом, была закончена скорее, чем это было желательно диспутанту. Начались возражения. Сперва делал их покойный теперь профессор Власьев, затем профессор Богдановский, один профессор гражданского, а другой — уголовного права. Но возражения их были слабы и незначительны до последней степени. Каждый из них закончил свою речь похвалой достоинству диссертации и признанием того, что она удовлетворяет цели, для которой написана. Затем попросил слова г. Юргевич, профессор римской словесности, мой старший коллега по кафедре, и сделал несколько замечаний несущественного значения. Наконец, пришла и моя очередь. Но видя, что один в поле не воин, я уже потерял было охоту возражать, и думал ограничиться лишь несколькими словами, выражающими сомнение в достоинстве диссертации. Мне хотелось только одного, чтоб принятие ее не прошло без протеста и чтоб на диспуте было публично заявлено, что в но-вом университете есть люди, которые знают цену проделке доктора прав Лейпцигского университета. Но первый ответ П-фа до того поразил меня своим вызывающим характером, что решение ограничиться одним-двумя замечаниями у меня пропало мгновенно. Я начал свои возражения обращенным к П-фу вопросом: как он сам думает о своей диссертации, которую так снисходительно похвалили члены юридического факультета? Считает ли он ее имеющею какое-либо научное значение, или смотрит на нее, как на брошюрку, написанную по случаю, для известной цели, и ученого значения не имеющую? Доктор прав Лейпцигского университета без всякого колебания ответил, что он не только признает свою книгу имеющею ученое значение, но и такою, которая сто лет будет читаться в России. От такого неожиданного ответа у меня кровь бросилась в голову и я, едва сдерживая негодование, прямо сказал, что ввиду такого ответа, я заявляю, что его диссертация не стоит ровно ничего, и что я сейчас докажу это. Мне не стоило ни малейшего труда сделать для всех очевидным, что диссертация П-фа представляет собой не только верх невежества, но и поражает своей недобросовестностью и наглостью, рассчитанною на то, что в юридическом факультете нет людей, которые бы могли разоблачить всю эту недостойную махинацию. Считаю нужным при этом заметить, что тех возражений и разоблачений, какие я сделал на диспуте, я не ставлю себе буквально ни в какую ученую заслугу: их мог бы сделать всякий, даже хороший студент-филолог, прослушавший курс римских древностей. Метод моих возражений был такой: вы говорите то и то, но это неверно; вы приводите в подтверждение своих неправильных заявлений ссылки на такого-то и такого-то писателя, но у этих писателей в указанных местах нет ничего подобного. Зная, с кем я буду иметь дело, я из предосторожности захватил с собой целую охапку книг, именно латинских авторов, на которых ссылался П-ф для придания своей диссертации ученого характера, и когда он отрицал верность моего заявления, что у Гая, Ливия или Геллия нет ничего похожего на то, для чего он на них ссылается, то я развертывал книгу, прочитывал указанное место и затем подносил ему самую книгу для вящего вразумления. Сконфуженный П-ф начал, наконец, говорить мне дерзости, но был резко остановлен ректором, который без церемонии провозгласил: «Вы, милостивый государь, как видно, ничего не знаете, а между тем позволяете себе говорить дерзости оппоненту». Замечание это окончательно срезало П-фа. Я счел, наконец, дальнейшие возражения ненужными и кончил их, заметивши, что кончаю не потому, что мои возражения исчерпаны — вся книга у меня исписана по полям замечаниями о беспрерывных проделках и грубых промахах, — а потому, что едва ли требуется какое-нибудь новое доказательство полной негодности диссертации. После меня стал говорить Полевой, выставляя диспутанту на вид неприличие и неблаговидность его манер защищаться. Результатом всего этого было то, что П-ф, несмотря на свои высокие рекомендации, не был удостоен звания приват-доцента, т.е. не был допущен к чтению лекций в университете. Одесской публике, кажется, еще в первый раз присутствовавшей на университетском диспуте, такой исход его очень понравился (мне приходилось получать по этому случаю поздравления даже от незнакомых людей на улице); но были люди, которых недопущение П-фа в университет глубоко возмущало и которые не хотели простить мне непрошенного вмешательства в это дело. К числу этих людей принадлежали, по понятной причине, и некоторые члены юридического факультета, злобу которых я чувствовал на себе несколько дет даже и по выезде из Одессы.
Участие в диспуте П-фа было самым крупным актом моей, так сказать, общественной деятельности в Одессе. В другом диспу-те, в котором мне пришлось принять участие, — в докторском диспуте профессора Юргевича — роль моя была слабая. Диспут этот происходил на латинском языке. Первую роль взял на себя профессор Струве, который писал и рецензию на диссертацию; вторым возражателем хотел быть Григорович, и я должен был уступить ему свое место. На мою долю осталось не много возражений, тем более что диссертация была написана на очень специальную тему по греческой мифологии. Диспут по своему содержанию был одним из самых обыкновенных и для нового университета имел лишь то значение, что происходил на непонятном для присутствующих языке и показал одесской публике, что и в наше время можно воскресить предания былых времен, когда наука говорила языком, недоступным для профанов, и не заботилась о посвящении их в ее таинства.
Гораздо интереснее для городской публики был докторский диспут доцента по кафедре ботаники, Яновича, на котором, быть может, в первый раз в русском университете встретились публично защитники и противники теории Дарвина о происхождении видов. Но на этом диспуте я был лишь одним из публики, хотя, быть может, и больше многих интересовался возражениями профессора Маркузена, упорно оспаривавшего незыблемость Дарвиновой теории постепенного превращения одного вида в другой, теории, признававшейся в то время, по крайней мере, в России, за аксиому. Ход этого диспута я тогда же вкратце описал в письме в «С.-Петербургские Ведомости», корреспондентом которых состоял все время своего пребывания в Одессе.
Написанные строки могут дать хотя бы некоторое понятие о первых шагах нового русского университета, равно как и вообще о его внутреннем состоянии в первоначальный период его жизни и деятельности. Если эти краткие воспоминания сохранят для последующего времени какую-либо черту, относящуюся к истории нашего просвещения и не отмеченную другими, то цель их будет достигнута.
Текст приводится по изданию:
Профессор В.И. Модестов.
Воспоминания, письма. М.: Принципиум, 2014. 416 с. — ISBN 978-5-906557-03-2
